Главная |   Участники  |  Обсуждение   |   Подписка

2. Личность на уровне социальной определенности.

В этом ракурсе сюжет пьесы может быть обозначен как «трагедия вольнодумца», а структура конфликта определена оппозицией «герой–среда». Тогда (1) группировка персонажей в этой форме противостояния выглядит традиционно: Ротмистр–все остальные (в том числе несценические: теща, гувернантки, служанки) за исключением, пожалуй, Берты и Денщика. (2) Время пьесы выступает в его конкретно-исторической форме — как современность (на это прямо указывают упоминания спектрального анализа, эмансипации, ссылки на «Привидение» Ибсена), а (3) сценическое пространство — в его бытовой определенности. Внесценическое пространство двоится — с одной стороны, это обыкновенное «географическое» провинциальное положение, а с другой — существует и метафорическое пространство жизни героя: republique des lettres, маркируемое называнием таких интеллектуальных столиц как Париж и Берлин, и мыслительный космос, пространство «других планет» (I, 8, 456).

2.1. Главный герой с точки зрения его общественного статуса рисуется «старым служакой», причем он воспринимает такой свой статус вынужденным: «Думаешь, если бы не она и ребенок, так бы я и был старым служакой? Нет, я бы другого кой-чего достиг» (I, 7, 454). Эта стесненность усиливается и тем финансовым положением, в котором оказывается семья на момент действия пьесы («дела у нас очень неважные» (I, 4, 449)) — им грозит обвинение в злостном банкротстве. Но это всего лишь социальный фон, на котором Стриндберг вводит главные характеристики Ротмистра — характеристики личностные. Определяющим здесь оказывается то, что автор выводит его интеллектуалом, крупным ученым (и это дает нам право провести аналогию между ним и героями «Одиноких» и «Росмерсхольма»): «Доктор. Я с восхищением читал прекрасные работы господина ротмистра по минералогии» (I, 5, 451). Также, и в принципиальном для разгорающегося конфликта вопроса о воспитании он выступает сторонником прогресса: «<...> не хочу я <...> сводничать родной дочери и готовить ее только для замужества <...> Хочу, чтоб она готовилась в учительницы. Останется в девушках — сумеет заработать себе на хлеб <...> А выйдет замуж — и сумеет воспитать по науке собственных деток» (I, 3, 447). Таким образом, перед нами, несмотря нехарактерный социальный статус, персонаж с типичным набором черт «вольнодумца» второй половины XIX в., по собственному признанию «неверующего в вечную жизнь» (I, 5, 466).

2.2. В противостоящей герою группе персонажей подробнее всех очерчен образ Лауры, который по всем параметрам выступает по отношению к образу как антагонистический. Из двух занятий мужа — служба и наука — она поддерживает первое, а второму активно сопротивляется: «<...> мой долг — защищать интересы семьи, и я не могу позволить, чтоб он всех нас пустил по миру» (II, 1, 460). В отношении к научной деятельности Ротмистра проявляется и ее интеллектуальный уровень: «<...> может ли человек видеть в микроскоп то, что делается на другой планете» (I, 6, 452). (В дальнейшем главный герой даст обобщающее определение умственным способностям его окружения — «самовлюбленные, несведующие бабы».) Люди с новыми взглядами вызывают у героини резкую неприязнь: «По-твоему, мать согласится отпустить свою дочь к гадким людям, которые ей будут внушать, будто мать учила ее одним глупостям?» (I, 9, 457). Характерно и то определение, которое она этим «гадким людям» дает: «Лаура. И у кого же она будет содержаться, осмелюсь спросить? — Ротмистр. У аудитора Сэвберга. — Лаура. У смутьяна!» (I, 4, 449–450). А к воспитанию дочери, соответственно, она подходит не только не рационально, но еще и с несостоятельными претензиями (она хочет сделать из Берты актрису или художницу, в то время как Ротмистр «уж показывал ее опыты одному видному художнику; он говорит — ничего выдающегося, этому и в школе выучиться можно» (I, 3, 448).

Что касается среды вообще, то Лаура, кажется, сосредотачивает в себе все ее свойства, оппозиционные герою [15] , в то время как остальные персонажи, сами по себе описанные в достаточной мере схематично, противостоят ему лишь в каком-то аспекте. Так, Кормилица упрекает Ротмистра: «Больно ученый ты и гордишься своей ученостью <...> истинной веры в тебе нет» (I, 7, 455); Пастор возмущается: «И мне сделаться опекуном этого вольнодумца» (III, 2, 471); теща «<...> говорит — <...> папа кое-чем похуже занимается, другие планеты разглядывает» (I, 8, 456). Все они вместе «выставляют» Ротмистра «перед дочерью шарлатаном» (I, 9, 457) и имеют свои виды на ее воспитание: «Теща готовит ее в спиритки; <...> гувернантка старается превратить ее в методистку; старуха Маргрет обращает к баптизму, а служанки тянут ее в Армию спасения» (I, 3, 446). Общее ощущение противопоставленности главного героя его окружению выражается словами пастора: «Я ведь всегда считал его плевелом на нашем поле» (III, 2, 471).

2.3. Ротмистр располагается в чуждом и даже враждебном ему окружении, и если вспомнить хрестоматийное «среда заела», то, казалось бы, пьеса дает идеальное тому подтверждение — он оказывается буквально замкнут в своей среде. Эту смысловую тенденцию поддерживает и место героя в художественном пространстве пьесы. Все остальные персонажи связаны с ним родственно и «территориально»; единственный человек, разделяющий взгляды героя — доктор Эстермарк — пришлый, но и он, что характерно, в конце концов решает: «Я поселяюсь тут!» (I, 6, 453) — и становится едва ли не главным орудием убийства Ротмистра.

Служба не позволяет Ротмистру физически вырваться из провинции, а долг перед семьей обрекает его на пребывание дома, за бюро с банковскими счетами (см. ремарки I, 4, 449). Единственная доступная герою зона «своего», не занятого средой, пространства находится за потайной дверью. При своей ограниченности эта зона все же является выходом в пространство метафорическое — пространство интеллектуального поиска героя («другие планеты», «книги»). Однако он продолжает оставаться несвободным (свобода возможна лишь при определенных условиях: «Вот только б мой поставщик прислал мне книги из Парижа!» (I, 6, 453)), ибо влияние среды — Лаура перехватывает письма с просьбами поставщику — настигает его и здесь.

2.4. И в силу вышесказанного, и в силу очевидно целенаправленно злонамеренного воздействия среды на героя гибель его в финале кажется логичной и неизбежной.

Однако произведенную экспликацию можно счесть лишь предварительным результатом, неисчерпывающий характер которого уместно определить словами Золя из его письма Стриндбергу: «<...> краткость анализа меня несколько смущает. Вы, может быть, знаете, что я не сторонник абстракций. Я люблю, чтобы персонажи были показаны полностью в их общественном положении, чтобы их можно было ощутить локтем, чтобы они были погружены в нашу атмосферу» [16] . Приведенные слова общепризнанного теоретика натурализма демонстрируют, что как раз социальный пласт «Отца» оказывается почти не проработанным, а поэтому вряд ли может служить нам адекватным материалом в попытке объяснить невероятную интенсивность конфликта в пьесе Стриндберга — социальных характеристик нам для этого попросту не хватает.

В поисках нового драматического уровня, а следовательно и новой формулы конфликта, обратимся к более глубоким пластам «моральной геологии» рассматриваемого Стриндбергом человека.