Уходящее столетие в историко-культурном плане ярко сказалось обилием научных открытий и тяжелейших социальных катаклизмов, и нигилистическим, и жизнеутверждающим пафосом человеческих свершений, катастрофичностью самой эпохи и свидетельствами напряжённого, непрерываемого духовного поиска её современников. Совершавшийся с конца XIX столетия глобальный пересмотр всех фундаментальных мыслительных категорий и ценностных ориентиров сопровождался и драматичным, небывало многообразным и противоречивым развитием художественного и, в частности, литературного процесса.

Трагически уникальной особенностью российской литературы ХХ века стало обозначившееся в конце 1920-х годов расслоение её на официальную советскую, на «неофициальную», создававшуюся подчас в репрессивных условиях, и на литературу русской эмиграции. Другой же, взаимосвязанной с этим особенностью литературного развития оказался феномен «возвращённой литературы», возникший в конце 1980-х годов, когда в широкий читательский и литературный обиход вводились до недавнего времени мало кому известные произведения двух последних из названных литератур — внутренней неподцензурной и эмигрантской. Литературным процессом последних пятнадцати лет презентировались тексты, многие из которых создавались ещё в 1920-х — 1930-х годах. Такое «второе рождение» в литературе многих поэтов и писателей не только расширило круг наших представлений о судьбе российской словесности в ХХ веке, но во многом разнообразило и её современный этап, тем самым сделало ещё более необходимым серьёзные всесторонние исследования творчества этих художников.

Не будучи напечатанными в конце 1980-х на страницах «Нового мира» в силу продиктованного моментом редакторского предпочтения, романы и рассказы Георгия Ивановича Газданова (1903-1971) медленно и уже без эйфории первых публикаций потаённой и эмигрантской литературы приходили к российскому читателю. Возвращение без ажиотажа и периферийными изданиями сравнительно замедлило процесс знакомства читательской публики с творчеством этого прозаика, однако не означало отсутствия ни объективного, ни субъективного интереса. Количество переизданий за прошедшее десятилетие произведений Газданова отдельными сборниками, дважды изданное с 1996 года Собрание сочинений в 3-х томах, сопровождаемое обширными пояснительными и научными комментариями, статистика активности «посещения» тех сайтов в интернете, где помещены наиболее значительные тексты писателя, — всё это в настоящее время свидетельствует о его востребованности современным читателем.

Произведения Газданова за последние десять лет уже обрели достойное внимание критики и литературоведов, что выразилось в обилии рецензий на его переизданные произведения, а также в проведении нескольких конференций, посвящённых проблемам изучения его творчества. В качестве исследований прозы Газданова с 1996 года защищаются кандидатские диссертации; вслед за выходом в 1995 году перевода первой монографии о жизни и творчестве писателя — книги Л.Диенеша «Russian literature in exile: The life and work of Gajto Gazdanov» (Munchen, 1982), — вышел в свет и первый отечественный монографический труд — «Поэтика прозы Гайто Газданова 20-х — 30—х годов» С.М.Кабалоти (СПб, 1998); в литературных журналах и научных сборниках появляются статьи о творчестве этого писателя (работы Ю.В.Матвеевой, Л.В.Сыроватко, Ю.Д.Нечипоренко, А.Г.Черчесова, С.С.Никоненко, М.А.Васильевой, Т.Н.Красавченко, А.Б.Мзокова, О.М.Орловой, А.В.Мартынова, А.М.Зверева, М.С.Новикова, С.Р.Федякина и др.). Тем не менее, в настоящее время приходится говорить ещё только о положенном начале основательному описанию поэтики прозы Газданова.

Актуальность исследования обусловлена потребностью в дальнейшем серьёзном изучении произведений писателя. Взаимосвязано с этим актуальность работы обусловлена и необходимостью критического обобщения на данном этапе того обилия частных наблюдений над текстами Газданова, которое появилось за последние десять лет.

Отправным моментом в предпринимаемом исследовании послужило, во-первых, представление о некоторой ощутимой в настоящий момент недооценке совершаемой писателем мощной реабилитации читательского восприятия, то есть предельного повышения повествовательной роли так называемого имплицитного читателя как главного, организующего художественную целостность, начала. Вторым моментом послужила фактическая неисследованность в настоящее время одной из важнейших для творчества Газданова проблем — проблемы телесного опыта, — а также и малой исследованности специфичного сочетания сугубого медитативного и классического эпического начал в прозе писателя. Наконец, главным исходным моментом, определившимся в процессе непосредственного предварительного рассмотрения прозы Газданова и подкреплённым отдельными результатами исследований А.М.Зверева, Л.В.Сыроватко, Ю.Д.Нечипоренко, М.А.Васильевой, А.Фрумкиной и О.С.Подуста стало представление о поэтике этого писателя как, прежде всего, о выработке и развитии динамической совокупности нарративных стратегий.

Цель диссертации заключается в описании системы повествования Г.И.Газданова и её эволюции в аспекте художественных поисков ХХ века как единого культурного пространства. Данная цель предполагает решение следующих задач:

— представить исторический и культурный контекст творческого становления Газданова как представителя литературы младшего поколения российской эмиграции 1920-х гг.;

— рассмотреть проблему чувственного опыта и её взаимосвязь со своеобразием концепции художественного произведения у Газданова;

— изучить значение идеи интертекста в организации повествовательной системы писателя;

— охарактеризовать принципы поэтической преемственности в творчестве Газданова, а также и историко-литературную принадлежность его наследия.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Творчество Газданова развивалось в русле формирования в 1930-е — 1950-е годы новой эстетической парадигмы в мировой художественной культуре.

2. Динамическая совокупность нарративных принципов в произведениях писателя максимально ориентирована на активизацию читательской рецепции, обусловлена апелляцией к читателю как к решающей повествовательной инстанции.

3. В произведениях Газданова по-своему переосмысляется опыт эстетических тенденций и направлений второй половины XIX — начала ХХ столетия и манифестируется концепция маргинального режима художественного повествования.

4. Литературное наследие прозаика обнаруживает не только широко воспринятое влияние западноевропейской культуры. Более существенной представляется всё же глубинная, выражающаяся в крайне критичном преемстве и развитии, связь Газданова с отечественной художественной традицией.

В основе методологического подхода диссертации лежат имманентный анализ, историко-литературный и типологический подход к литературному тексту.

В качестве теоретической и методологической базы диссертации использованы концептуальные положения, выработанные в области теории и истории литературы М.М.Бахтиным, Ю.М.Лотманом, З.Г.Минц, Е.М.Мелетинским, М.Н.Липовецким, Р.Бартом, В.Марчок, Л.В.Сыроватко, И.Каспэ, М.Эпштейном; в области философии — Н.А.Бердяевым, Ж.-Ф.Лиотаром, Ю.Кристевой, Ф.Гваттари, Ж.Делёзом, Ж.Батаем, В.И.Тасаловым.

Практическая значимость исследования связана с разработкой проблем изучения литературного наследия российской эмиграции 1920-х годов и истории литературы ХХ столетия в целом. Содержание диссертации, её основные выводы и положения могут быть использованы для дальнейшего углублённого изучения культуры Русского зарубежья. Материалы исследования могут послужить вспомогательным материалом для составления учебных и методических пособий, а также основой лекционных курсов и практических занятий по истории русской прозы.

Апробация диссертации. Основные положения диссертации были изложены в пяти опубликованных работах и обсуждались на конференциях: «Единство и национальное своеобразие в мировом литературном процессе. 50-е Герценовские чтения» (СПб., 1998), «Газданов и мировая культура» (Калининград, 2000), «Виртуальное пространство культуры» (СПб, 2000), а также на аспирантском семинаре филологического факультета РГПУ им. А.И.Герцена.

Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.

Во Введении обосновывается актуальность исследования, характеризуется степень изученности проблемы в литературоведении, определяются цель, задачи и структура диссертации, её методологические и теоретические основы.

В первой главе — «"... Мир, который населён другими": повествовательные инстанции и режим литературности в произведениях Газданова» — исследуется репрезентируемая творчеством писателя концепция художественности и организации повествования.

В первом параграфе — «Газданов — писатель "незамеченного поколения"» — рассматриваются личные и культурно-исторические предпосылки выработки маргинального режима литературности в произведениях прозаика.

Личностное и творческое становление писателей и поэтов младшего поколения первой волны эмиграции, к которому принадлежал Газданов, в значительной мере довершалось самой эмиграцией и в обстановке запредельного России существования, «без всякой опоры, без какой-либо поддержки где бы то ни было, откуда бы то ни было».

Утверждать, что творчество младшего поколения поэтов и писателей-эмигрантов сложилось в определённое направление в литературе ХХ века, было бы, вероятно, неправомерным. Хроника литературной деятельности русской парижской «молодёжи» как некой приближавшейся по типу к студийной общности середины 1920-х — начала 1930-х годов свидетельствует о том, что её интенсивность к концу 1930-х годов практически сошла на нет. Развитие литературного процесса в данном случае было изначально осложнено недостатком читательской аудитории и критики, что усугублялось также и отчуждающим отношением старшего поколения эмигрантов. Кроме того, слишком суровыми оказались условия младоэмигрантского существования, жёстко вытеснявшие вопрос о поэтическом кредо проблемой элементарного физического выживания.

В то же время ещё более неправомерным было бы игнорировать те тенденции и ту тематическую общность, которые выражены в поэтике произведений, оставленных литераторами, принадлежащими к данному поколению, и которые всё-таки позволяют говорить о неком единстве.

Пережитый в юношестве экстремальный опыт исторической катастрофы и утраты родины, у младшего поколения отчётливее сказался не столько ностальгической тональностью произведений, как у старшего поколения эмигрантских писателей, сколько особым качеством восприятия и мироощущения. В произведениях «детей эмиграции» прослеживается уже не просто ощущение беспомощности разума и логики в познании мира, разочарование во всех формах проявления позитивизма, разрушение традиционалистских представлений о мире как о неком стабильном и статическом целом (что было характерно для литературных направлений России начала ХХ века), но переживание совершившегося и перманентно совершающегося распада бытия.

В произведениях Газданова особенно явственна характерная для младоэмигрантской литературы попытка отказа не только от поиска объективного обоснования мира, но и от индивидуального художественного миромоделирования.

Чувство двойного изгнанничества и заброшенности, обострённый трагизм мировосприятия способствовали гипертрофии созерцательного медитативного начала в произведениях младоэмигрантов. Однако, важно заметить, что лирическое визионёрство, даром которого, как об этом свидетельствовал ещё В.С.Варшавский, «в высшей степени обладал Г.Газданов» , в данном случае служило уже не средством поиска субъективного «внутреннего Бога» — то есть, подлинного центра мироздания, как понималось, например, немецкими романтиками и как это было актуально для неоромантизма начала ХХ века. Лирическое визионёрство младоэмигрантов включало в себя игровой и травестийный момент, во многом происходящий из романтической иронии, но и преобразовывающий её. Визионёрский акт развёртывается теперь не как обретение оправдывающего смысла и цели, но как обнаружение нестабильности, не-телеологичности потока жизни и как розыгрыш её целостности и подлинности, гармонии и немнимости. Соответственно этому в литературе происходит и эволюция сюжетно-композиционного строения, и представления о «содержании» произведений.

Творческий процесс наделялся в данном случае специфическим экзистенциальным смыслом. Целью творчества такими художниками, как Б.Поплавский, А.Гингер, В.Варшавский, Д.Кнут, полагалось не собственно личностное выживание субъекта в окружающем абсурде. Сохранение личности через творчество было уже как бы естественным побочным действием предпринимаемого опыта. Настоящей целью-желанием младоэмигрантского творчества фактически оказывается только одно — диалог, диалог с другим сознанием, с другой памятью и воображением, полноценный диалог с другой личностью. Согласно Газданову, непосредственно в создаваемом тексте экзистенция пишущего и реализуется, и не воплощается. Реализуется в том смысле, что любой акт текстопорождения является актом духовной мобилизации. Остаётся же невоплощённой потому, что без чужого воспринимающего и, самое главное, понимающего сознания написанный текст «нем», а вместе с ним нема и порождавшая его экзистенция.

Литература вновь — отчасти вынужденно, отчасти принципиально — существовала без претензии на роль социально-общественного института, в статусе приватного занятия. Важный момент заключался здесь в том, что акцент на приватности означал одновременный отказ от субъективации и ориентацию на диалог. Вследствие этого степень художественности и эстетичности произведения начинала определяться здесь по критерию его экзистенциальной референтности.

Второй параграф — «Повествование, локусы и границы повествования» — посвящён изучению поэтики «чужого слова», репрезентации мира как текста и героя как текста у Газданова.

Неизбежный персонализм литературы, понимаемой как «частное письмо, отправленное по неизвестному адресу» (Б.Поплавский), на самом деле, в случае младоэмигрантской художественной практики остаётся только одним из необходимых условий искомого диалога. Кроме того, равно актуальное для младоэмигрантов представление о литературе как о «вести», как о «рукописи, найденной в бутылке», предполагает совсем иной характер персонифицированности, нежели такой, каким он был в литературе XIX века. С одной стороны, обостряется интерес к индивидуальному духовному опыту, проблематизируется граница его понимания и сообщения. Одновременно с этим главный герой-рассказчик, даже если он повествует в течении всего романа только о собственной жизни («Вечер у Клэр»), нивелируется до функции составления «запечатываемой в бутылку рукописи», фактически, — до роли тождественной самому произведению репрезентативной «инстанции».

Если герой-рассказчик в этой литературе и не соперничает — в функциональном плане — с самим произведением, то сознательно поставлен с ним в отношения тождества и взаимного посредничества. Так, «Вечер у Клэр» — это роман, образованный презентацией текста его героем-повествователем, но с другой стороны, — это текст, объективирующий, обнаруживающий героя-повествователя. Точно так же, как Николай Соседов в «Вечере у Клэр», любой, главный или второстепенный, персонаж Газданова представляется именно как локус презентации некоего текста или как дискурс и подчёркнуто взаимно характеризуется свойствами, коннотациями или даже авторством того текста, носителем, контекстом, и подчинённой частью, и выражением, то есть объектом и, одновременно, субъектом которого названный герой выступает.

Эта особенность повествовательной организации подчёркивается в текстах Газданова отношением к «чужому слову». Давая личности возможность условной идентификации, разделяясь духовным опытом другого человека (не автором данного слова), «чужое слово» освещается изнутри чувством читающего или транслирующего его человека, начинает выражать в себе это чувство, становится знаком, словом, текстом уже не своего «автора», а другого человека. Так, например, фрагменты из «Жития» Аввакума выступают в романе текстом и непосредственного «автора», Аввакума, и воспроизводящего их Василия Николаевича, и самого Николая, факты биографии которого в своём текстовом выражении резонируют с цитируемыми им текстовыми фрагментами из «Жития».

Но принципиальное отличие повествования Газданова заключается в непосредственной связи использования «чужого слова» с идеей интертекстуальности, с представлением мира как текста, вследствие которого, например, целостность и смысловая окраска, придаваемые, тексту «Вечера у Клэр» цитатами из «Жития», или эпиграфом взятым из письма пушкинской Татьяны, или любой другой цитатой, встречающейся в тексте, условны и относительны, и их условность и относительность неслучайна, предзадана. Герой-повествователь, на самом деле, не утверждает никакой изначальной осмысленности своей жизни, ни целостности своего воспоминания, он разыгрывает их и подчёркивает их условную игровую природу. Однако данная игра несамоцельна. Повествование Николая оказывается для него самого не только содержанием, но и способом того авербального экзистенциального диалога, ради которого и написан роман. Важно то, что, с одной стороны, герой-повествователь только разыгрывает или имитирует «варианты» целостности и смысла и тем самым пробует разные возможности сообщения своего опыта; с другой стороны, он сам оказывается заложником Случая.

Задаваемый читателю с помощью цитаты из чужого произведения способ восприятия предлагаемого текста не абсолютно обязателен, сосуществует с другими возможностями и достаточно свободно переходит в них. В качестве контекста в повествовании из множества предложенных метафор и цитат, представленных эпизодов и персонажей явственно выдвигаются, а точнее, как козырь в карточной игре, «выпадают» только одна-две цитаты, только один-два эпизода, один-два мифопоэтических сюжета, один (как в «Вечере у Клэр») или небольшое количество персонажей (как в последующих произведениях Газданова). Все другие потенциальные контексты остаются на втором плане, однако за счёт их присутствия, за счёт пристального внимания повествователя к ним и за счёт их избыточного количества создаётся впечатление нестабильности художественного мира, его подвижности и изменчивости.

Специфика повествования у Газданова представляет современное состояния мира и жизни, в которых растворено сознание героя: и психологическая реальность человека, и любая ситуация, воспринимаемая им из окружающего мира, оказывается топосом события или пересечения многих «сил» и многих голосов, многих дискурсов.

«Вечер у Клэр» — произведение Газданова, где манифестирована аналогия художественного слова и человеческого тела. Манифестирована она тем, что присутствие в романе эротической нарративной рамки — образа Клэр — обозначено с нарочитой буквальностью — именем Клэр, которое стоит на самом первом и самом последнем месте в повествовании. Если удалить имя Клэр с этих позиций в произведении, создастся впечатление возникновения данного повествования «ниоткуда», его объективации «нигде» и впечатление возможности дальнейшего бесконечного и бесцельного продолжения данного нарратива. Тело и слово уравниваются в статусе означающего.

Взаимосвязано с этим в произведениях Газданова обозначена первостепенная роль повествовательной рамки, также во многом сравнимой с человеческим телом. Первостепенной её роль является в смысле различения художественного литературного произведения от дискурсов, составляющих окружающую реальность: повествовательная рамка — это то основание, которым данный текст относительно «вырывается» у непредсказуемой, изменчивой интертекстуальной реальности, при том, что сама эта граница во многом также является случайной и условной. Ощущение телесности любви потому и оказывается, согласно писателю, одним из самых важных ощущений, которое доступно в опыте любви, что оно даёт парадоксально необходимое ощущение вновь обретённой «границы» — парадоксально необходимое, поскольку, одновременно, оно является и препятствием как абсолютному слиянию любящих, так и совершенному пониманию человеком чужого субъективного опыта.

Соответственно этому решается у Газданова и проблема автора в произведении. Переосмысляя традицию русской классической литературы, а также переосмысляя и заявленную уже в творчестве И.А.Бунина тенденцию отказа от оценочности в отношении изображаемой действительности, Газданов распределяет «завершающий рефлекс» (М.М.Бахтин) традиционного автора между повествователем и читателем: на долю повествователя выпадает функция условного обозначения повествовательной рамки, отграничения представленного дискурса на фоне безграничного интертекста; функция «надтекстового» раскрытия повествования, его оценки предоставляется читателю. Именно читателю (имплицитному читателю) препоручается здесь миссия бесконечно нового эстетического завершения репрезентированного текста за счёт выбора иного, более актуального для самого читателя, контекста.

В произведениях Газданова, таким образом, утверждается иная, по сравнению с предшествующей традицией, форма авторства, предполагающая установку на творческое партнёрство читателя. Характеристика же главного героя и повествователя Газданова может во многом считаться одновременно характеристикой и того литературного явления, которым этот герой представлен.

В третьем параграфе — «"Лирический герой" Газданова» — рассматривается образ главного героя и повествователя в романах и рассказах Газданова в перспективе описания художественной концепции, выработанной в творчестве писателя.

Одна из наиболее заметных и существенных характеристик главных персонажей младоэмигрантской прозы и лирических героев младо-эмигрантской поэзии — их «бездомность» неопределённость социального существования, социальная неукоренённость в настоящей реальности. Главный герой Газданова во всех произведениях писателя отстранён не только от своего российского прошлого, но и от эмигрантского настоящего, его «прописка» в котором ограничивается отношениями с другими людьми — либо любовной привязанностью, либо родственными узами, либо работой, либо соседством, либо (что чаще всего) Случаем. Причём, в конечном счёте, и привязанность, и кровное родство, и соседство, и работа — оказываются тем же Случаем, и якобы закрепляемая ими связь героя с настоящей реальностью так же зыбка, легко разрушаема потоком жизни, почти условна, как и всё окружающее его.

Случай, согласно Газданову, — главный «принцип» развития окружающего мира и основная причина всех его изменений. Всё видимое и происходящее вокруг случайно, бесцельно и бессмысленно. При том, что такое понимание мира — как объективно лишённого цели и потому самого по себе абсурдного процесса — сближает героя Газданова с героями Камю и Сартра, он никогда не оказывается в принципиальной для французских экзистенциалистов ситуации выбора, а также не противопоставляет себя миру, не отделяет себя от мира настолько, чтобы выйти за пределы «поля действия» этого эксперимента ради эксперимента. Герой почти в равной мере со всеми персонажами подчинён развитию событий. Активное сопротивление «среде», обстоятельствам внешнего мира не освобождают человека от власти Случая. Привилегия личности — в свободе взгляда, во внутренней мобильности, в свободе восприятия и интерпретации, то есть — в свободе для диалога и для смысла.

Однако главный герой Газданова, в отличие от массы окружающих его персонажей, способен смотреть на реальность и заинтересованно, и отстранённо, и сочувственно, и критически. В окружающей действительности герой ищет неведомое, ищет «разрыв», сквозь который проглядывала бы «подлинная реальность», способная дать герою чувство «удесятерённого бытия», полноту переживания, полноту ощущения своего существования и воли. Субститутом «подлинной реальности» для героя в силу своей непреодолимой неизвестности выступает реальность смерти. Свою подвластность обстоятельствам и Случаю герой Газданова находит отчасти даже положительной, поскольку она открывает и разнообразие вариантов для его повествовательных «импровизаций», а также гарантирует его социальную неангажированность, принципиальную для писателя беспристрастность взгляда и непосредственность впечатления.

В связи с этим в произведениях Газданова можно, разумеется, найти сходства с дзен-буддистскими представлениями. Однако, во-первых, для героя Газданова первичной мотивировкой поведения является не чувство гармонии, а «ледяное чувство» смерти и связанное с ним иррациональное чувство любопытства героя и желание диалога. Во-вторых существенным препятствием для «буддистской» трактовки оказывается отношение героя к миру как к тексту, представление в произведениях писателя реальности безбрежным пространством всевозможных семиотических процессов. Герой-повествователь не одухотворяет в буддистском смысле формы изменяющейся жизни: форма здесь претворяется в условный контекст, в единственную, хотя и относительную возможность «прочтения» некоего уникального экзистенциального опыта, поглощаемого дискурсивными потоками окружающей реальности.

Главный герой Газданова вступает в диалог со множеством дискурсов, составляющих современную действительность, точнее — в полилог. Вне этого индивидуального полилога с окружающим семиотическим хаосом, вне этого сугубо личностного и экзистенциального процесса все языки и коды мировой культуры оказываются мёртвыми и симулятивными, а идентичности — размытыми и безразличными.

Личность, согласно Газданову, измеряется своим отношением к смерти. Смерть, вместе с тем, единственно обладает подлинностью в этом мире. Поэтому в художественном мире Газданова нет границ между объективным бытием и небытием: современная реальность изобилует дискурсами и формами жизни, что должно бы свидетельствовать о её живости, но сама по себе она пуста и мертвенна. Речь идёт о небытии как состоянии современности, чему по-своему были посвящены произведения Д.Хармса, Л.Добычина, К.Вагинова.

На самоубийство, на насильственную смерть или жалкое полусуществование в произведениях Газданова обречены те персонажи, которые принимают эту реальность за единственно возможную и которые либо отказываются, либо неспособны осознать её симулятивность.

Главный герой Газданова поставлен в положение, не подразумевающее прямого конфликта с хаотической бессмыслицей действительности. Для сознания и самосознания лирического героя первичным оказывается не бытие, но и не отношение к бытию. Первостепенно значимыми оказываются отношения с бытием. Лирический герой писателя не противопоставлен миру, его отношение конфронтации с окружающим не исключает его со-бытийствования с миром и даже способствует ему. Герой всегда и везде посторонний, не соглядатай, но любопытствующий или невольный наблюдатель. Герой всегда, будь он солдатом Добровольческой армии, журналистом, шофёром и т.д., — сосед.

«Соседство» Газданов показывает универсальным повествовательным положением. Герой в меру отстранён и в меру приближен к персонажам своего наблюдения или повествования. В таком положении он способен совместить сопереживание с критической оценкой.

Вместе с тем, «соседство» является и универсальной бытийной позицией героя Газданова вообще. С одной стороны, он стремится определить текстовую границу своему дискурсу, чтобы проявить и сохранить его уникальность и создать возможность его понимания; с другой стороны, его приближение к другому человеку или эпизоду реальности завершается занятием пограничных «позиций». Главный герой и рассказчик Газданова всегда — как бы на пороге чужих комнат, на пороге пространств чужих судеб, на границе своих и чужих переживаний, либо в пути между ними. Такова позиция непосредственного, но стороннего свидетеля и такова позиция маргинала.

На занятие героем Газданова маргинальной позиции косвенно могло влиять и личное представление самого писателя о возможности настоящего писательства в эмиграции при условии, если писатель способен быть не «одним из» поколения, направления и т.п., но — некой непременно одиночной инстанции, не имеющей исходного контекста.

С маргинальными чертами в образах главных героев и повествователей Газданова (как и Васеньки-Олега в незавершённой трилогии Поплавского) напрямую связан особый маргинальный режим литературности, репрезентированный этими писателями, — режим, оказавшийся единственно возможным для творчества в той ситуации, в которой выпало существовать младоэмигрантам, когда необходимо было искать иные основания творчества, осваивать новые, иногда пограничные с литературой сферы. Для Газданова одним из оснований послужило критическое переосмысление предшествующей литературной традиции и симулятивной сущности современной цивилизации. Другим основанием стала апелляция к эмоционально-чувственной сфере человеческого бытия, развитие которой, по мысли писателя, делает читателя способным к диалогу. Неизбежно происходящее при этом столкновение критического и лирического начал, составляющее один из известных в литературе конфликтов, предстаёт здесь в новом, нетрадиционном аспекте и влечёт за собой постановку уже иных, нежели, например, у И.А.Гончарова, проблем.

Вторая глава — «Обратимость повествования и возможность диалога в прозе Газданова» — посвящена проблеме обратимости и эволюции повествовательной системы писателя.

Кульминация у Газданова оказывается «рассеянной» на всю последовательность эпизодов, образующих повествование. И в романах, и в рассказах писателя повествование представляет собою пульсирующий полицентричный поток объединённых между собой корпускулярных репрезентаций. Будучи не противопоставленным окружающей реальности, но ориентированным на действие, подобное действию переживания смерти, музыки, физического акта любви, такое повествование предполагает синхронное действие деструктирующего реальность начала, а также начала, деструктурирующего и собственный мифологизирующий потенциал художественного повествования. Таким образом, повествование предполагает собственную обратимость.

Обратимость повествования выражается в ироничном и скрыто травестийном характере репрезентаций, что во многом связано с демифологизирующей критикой языкового поля современной культуры и, одновременным, сознанием невозможности существовать вне этого поля. Вместе с тем, кроме модифицированной романтической иронии в обратимости повествования в текстах Газданова специфически выражается желание диалога, желание «дать слово» Другому.

Газданов развивает традицию иронического литературного неомифологизма, преимущественно в том виде, в каком она представлена у А.Белого и у Ф.Сологуба. Однако, в отношении «неомифологизма» начала ХХ века позиция Газданова оказывается во многом уже и переосмысляющей. Исходя из типичной для «неомифологических» текстов множественности точек зрения, Газданов предельно развивает её и превращает из выражения идеи релятивизма и непознаваемости мира в представление мира мертвенной, лишённой традиционного метафизического измерения плоскостью, на которой происходит реализация множества всеобщих дискурсивных практик. Кроме того, мифологические и все актуализируемые в произведениях писателя культурные модели оказываются связаны не с глубинным «космическим» порядком мира (выражающимся, например, в его цикличности), а с хаосом и смертью.

Мир как текст оказывается репрессивной силой. Сознание героя как воспринимающего действительность оказывается закабалённым текстами — означающими, которым вне игры воображения героя ничто не соответствует и которые способны привести к гибели личность, неразвитую для ведения подобной игры. Чтобы преодолеть отчуждающее действие уже собственного текста Газданов, наследуя эстетическим установкам А.Белого, разворачивает повествование по принципу музыкальной импровизации. Посредством использования её принципа непосредственного исполнения-сочинения Газданов пытается также разрушить мифологизирующее и метаповествовательное свойства художественного слова, показать эклектичность его описательного значения.

Кроме того, избежать отчуждения слова Газданов пытается за счёт того, что в определённые моменты демифологизирует образ рассказчика, вследствие чего демифологизируется и само повествование. Образ рассказчика растворяется в бесконечной галерее своих «высоких» и «низких» двойников, а повествование перманентно себя травестирует.
В сложной системе двойников у Газданова, кроме того, воплощён и основной конфликт, переживаемый героем — конфликт между собственным доминирующим, оценивающим, критикующим положением, между положением простого посредника и медиатора и между положением собеседующим, сочувствующим, солидарным в отношении другой экзистенции. Одно из наиболее выразительных своих воплощений эта коллизия получила в романе «Полёт». Здесь трагически пародийными двойниками повествователя оказываются два главных антагонистичных друг другу персонажа: Сергей Сергеевич, воплощение отстранённо критического, «метанарративного» отношения к миру, и Лиза, вся подчинённая неожиданно пробудившейся в ней чувственности.

Любая метанаррация (то есть не только так называемое «научное знание», но и художественная система, искусственно упорядочивающая мир в соответствии с авторской волей, а также подобного рода приватные психологические интенции частного человека), согласно Газданову, не будучи подчинённой диалогу с другим человеком, представляет собой ложный путь личности. Таким же ложным оказывается и путь самоцельного индивидуалистичного чувственного переживания, которое лишает личность критичности и самобытности и растворяет её в окружающей действительности.
Тогда, как в ранней прозе Газданова диалог, намечающийся и внешне совершающийся между двумя какими-либо персонажами, в действительности оказывается симулякром диалога, создающим только видимость понимания и общения, то в более поздних произведениях и особенно в романах «Пилигримы», «Пробуждение», «Эвелина и её друзья» дан уже несколько иной, кажущийся менее пессимистичным, но при этом не менее проблемный взгляд на возможность диалога.

В ранних произведениях Газданова превалировало ощущение тягостной невозможности совершенно выразить свой опыт, причём не столько из-за ограниченных возможностей слова, сколько из-за критического отношения к чрезмерности готовых выразительных средств, которыми изобилует современная культурная ситуация, когда из выразителя говорящий, вольно или невольно, превращается в транслятора. Желание быть понятым побуждали героя-рассказчика свой опыт разыгрывать. Боязнь оказаться описанным собственным объективированным словом побуждала одновременно изнутри деструктурировать своё повествование.

С конца 1930-х годов в произведениях Газданова явнее проступает мысль о том, что к размыканию первоначальных границ индивидуального опыта ведёт переживание любви, сочувствие, которое и развивает язык, и развивает личность, делает личность если не более «зрячей», то, по крайней мере, более восприимчивой к опыту и переживаниям другого человека, независимо от их богатства или скудости. Вслед за представлением этой идеи в романе «Полёт», она была проиллюстрирована на ином материале и в романе «Ночные дороги».

В зрелых произведениях Газданова полноценный диалог двух сознаний признаётся возможным, но его возможность всегда трагически искупается либо убийством или смертью одного из второстепенных персонажей, либо непосредственным переживанием смерти одним из героев. Так, например, в «Пробуждении» обретение героями друг друга искупается личным переживанием смерти Анной-Мари, и так же фактически в каждом произведении Газданова самим главным героем и рассказчиком искупается возможность со-бытийствования другим персонажам.

В Заключении диссертации подводятся итоги исследования, намечаются дальнейшие пути исследования творчества Г.И.Газданова.

Формируя наиболее активно с конца 1920-х гг. творческую манеру, утверждая личные поэтические установки, в своих произведениях Г.Газданов во многом предвосхищает постмодернистские художественные стратегии. Своеобразие повествовательной системы, представленной в произведениях писателя, наиболее полно раскрывается при рассмотрении поэтики «чужого слова» в его прозе. «Чужое слово» органично ассимилируется текстом писателя, но вместе с тем каждое слово повествования оказывается подчёркнуто чужим и отчуждающим.

С таким ощущением слова оказалась непосредственно связанной выработка маргинального режима литературности в творчестве Г.Газданова, Б.Поплавского, С.Шаршуна и других представителей младшего поколения эмиграции 1920-х годов. Канон обновляющего традицию нарушения и преодоления доминирующей эстетической парадигмы, с чего, как правило, начинается вхождение в мир искусства новых поколений, исполнялся здесь непривычным образом — не заявкой на новаторство, а осмыслением предшествующей литературной традиции. Это осмысление носило критический характер, критика направлялась, с одной стороны, на иерархический облик литературы, которым дорожила и который пестовала русская эмигрантская литература старшего поколения; с другой стороны, так выражалась скрытая критика языкового поля современной культуры, лишившей мир онтологической глубины, — культуры, стремящейся постоянно «сказать всё» и превращающей мир в одно лишь хаотичное движение сталкивающихся между собой дискурсов.

Переводя проблему смысла с уровня объективного эмпирического мира на уровень субъективного перформанса и личностного переживания, Газданов, тем не менее, только частично сближается с современными ему западными философскими концепциями (философов-экзистенциалистов и постструктуралистов). Более значимой оказалась всё же преемственность писателя отечественной художественной традиции, выразившаяся и в его концепции художественного слова. За художественным словом, как и за самим художественным произведением, здесь утверждается соборный смысл, почему и игра в данном случае оказывается более онтологичной эстетической установкой, нежели, например, мимезис.

Вместе с этим, в творчестве Газданова зафиксирована и корректива, внесённая временем в представления о соборности искусства и, взаимосвязано с этим, в представления о способности личности к диалогу. Диалог, духовное единение с другой личностью, с другим сознанием в Слове мыслится отныне не как объективное свойство Слова, не как следствие божественного происхождения Слова, но как мучительно — и в духовном, и в физическом плане — на протяжении всей жизни обретаемое и искупаемое переживание.

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

1. Поэтика пространственной формы в творчестве Дж.Джойса и Г.И.Газданова (на материале романов «Улисс» и «Вечер у Клэр») // Единство и национальное своеобразие в мировом литературном процессе. Материалы межвуз. науч. конференции. 50-е Герценовские чтения. — СПб.,1998. — С. 81-83.

2. Гайто Газданов сегодня, «помимо слов, содержания, сюжета и всего, что, в сущности, так неважно...» //Санкт-Петербургский университет. - СПб, 1998 г. — №19. — с. 25-27.

3. Рецепции массовой культуры в литературе русского зарубежья // Виртуальное пространство культуры. Материалы научной конференции 11-13 апреля 2000 г. — СПб, 2000. — С. 168-170.

4. К вопросу о мифологизме в романе Газданова «Вечер у Клэр» // Газданов и мировая культура. Сб. научных статей. — Калининград, 2000. — С.33-52.

5. «...Мир, который населён другими». Идея децентрации в творчестве Г.И.Газданова 1920-1930-х годов // Studia Slavika. - Opole, 2001. — №6. — С.22-35.